Константин Андреевич Сомов

(1869—1939)

Свидетели эпохи

 Мне хочется рассказать вам об удивительном русском  художнике — Константине Сомове. Творческая судьба его противоречива. Картины его всегда вызывали бурный восторг, восхищение и такое же бурное негодование, презрение: современники называли его гениальным, забрасывали выставки его картин цветами, и современни­ки же с наслаждением клеймили его:   “развратник, декадент, без­дарность”.
Он ушел из круга живых — и разговоры о нем ушли... Его забы­ли. Много лет подряд искусствове­ды, историки, художественные кри­тики не замечали в истории русского искусства художника Сомо­ва. Но вот совсем недавно, в конце шестидесятых годов, начинают по­являться о нем книги,  альбомы, устраиваются выставки его картин, рисунков — Сомов оживает,  его вспомнили.   И с каждым годом художник, давно ушедший, стано­вится нам  все ближе и мы все глубже,  все острее понимаем его печаль, его страсти, мы сочувствуем ему, сострадаем. Время, удаляя от нас его жизнь, приближает его душу,  его сердце — творчество. Почему так  произошло?  Может быть, мы, жители бурного и стре­мительного двадцатого века, просто становимся всеядными и жажда поверхностного всезнайства слишком сильна в нас? Нет, я думаю, происходит другое. В нас загово­рило желание в мельчайших под­робностях  восстановить духовную жизнь наших   предшественников, ибо их стремления, их страсти,ихискусство — часть нашей жизни, нашей культуры — это наше ду­ховное наследство, которое нужно хранить, а не расточать.
Не всегда просто складывалась их жизнь, многое невозможно было понять, принять сразу.  Человече­ская судьба художника иногда рас­трачивается грустно и нелепо, ис­чезает и забывается быстрее, чем жизнь его души...
Далеко от родины умер Констан­тин Сомов, которого называли де­кадентом,   но далеко от родины умер и Илья Репин, которого на­зывали великим реалистом.
Время все поставило на свои ме­ста, оно успокоило бури, страсти, и в Третьяковской галерее, и в Рус­ском музее,  и в лучших музеях мира они рядом, молчаливые, прав­дивые реалисты. Забылись споры, предательства, неудачи, осталось творчество. И щедрому талантуихблагодарны мы.
Вы помните, как замечательный русский историк Василий Осипович Ключевский сказал о том, что та­кое предмет истории: это то в про­шедшем, что “не проходит, как урок, неоконченный процесс, как вечный закон. Изучая дедов, узнаем внуков, то есть, изучая предков, узнаем самих себя. Без звания истории мы должны признать себя случайностями, не знающими, как и зачем мы пришли в мир, как и для чего в нем живем, как и к че­му должны стремиться, механиче­скими куклами, которые не родят­ся, а делаются, не умирают по законам природы, жизни, а ломаются по чьему-то детскому капризу”.
Он сидел, самый маленький в классе, на третьей парте, в темной бархатной курточке,   с большим муаровым бантом, глаза всегда на­полнены обидой. Одноклассники не очень-то жаловали его, дразнили:  маменькина дочка. Он густо крас­нел, дулся.
Латынь звенела четко, гулко, непонятно — он низко склонялся над тетрадкой и, прячась за книжку, наполненную подвигами стойких, гордых римлян, рисовал.
Ему ста­новилось хорошо, спокойно — слы­шались звуки клавесина, и на по­лях тетрадки появлялись нежные головки лукавых и пугливых, как бабочки, дам, стройные их ножки, небрежныеих  локоны...
И снова  добрейший  директор Карл Иванович Май, выпустивший из стен своей гимназии немало лю­дей, прославивших отечество, уста­ло выводил в сомовской тетрадке “неуд” и грустно советовал больше и старательнее учиться. И как хо­телось Сомову  стать добросовест­ным, прилежным: строгая кварти­ра старшего хранителя Эрмитажа Андрея Ивановича Сомова напол­нялась тишиной, и гимназист Со­мов пытался исправиться.
Открыта чистая тетрадь, латынь готова к бою, но звуки клавесина вновь от­влекали, и "хотелось одного: рисо­вать, рисовать, рисовать... и снова в тетрадке изящные дамы, грациозные кавалеры и ветка сирени полна утренней росы... а рядом не­ожиданно четко и резко написано: “Кто не готов сегодня, еще менее готов завтра — они правы,  эти римляне.  Больше в гимназию не пойду. Рискну держать экзамен в Академию художеств”.
Илья Ефимович Репин набирал учеников к себе в мастерскую (за много лет существования академии индивидуальные классы впервые разрешены в 1894 году). Илья Ефи­мович,  просматривая множество этюдов, пейзажей, набросков, эски­зов, сразу увидел и выделял ра­боты Сомова: “...чувствуется сила и точность таланта в этой руке”. И кто бы мог подумать,   что с “этим бесспорно талантливым юно­шей”, первым и любимым учени­ком своим, у Репина сразу же, с первого дня, с первого занятия, нач­нутся затяжные ссоры и жесточай­шие споры. Репина раздражало в Сомове же­лание уловить тончайшие, почти невыразимые оттенки ощущений, переживаний, состояний людей, при­роды. Его возмущала потребность Сомова в сказках, причудах, Репин не любил полутонов — его мазки всегда отчетливы, ярки, определен­ны, а в работах Сомова все зыбко. Да, эта, как выражался Репин, “мазня”, “игра” возмущала маэст­ро, но, негодуя, ругаясь, он не мог не восхищаться утонченным мас­терством своего ученика, необыкно­венной  точностью  и  ясностью взгляда, блистательным рисунком. И Репин, возглавлявший конкурс­ное жюри академии, первым голо­совал за “высшую оценку” работ Сомова: за рисунки и этюды Сомов не раз удостаивался золотых и се­ребряных медалей, а портрет отца и портрет матери вызвали настоя­щую бурю восторгов...
“Отца Сомов изобразил овеян­ным той специфической   прохла­дой,  которая так очаровывала в знойные дни в наших милых дере­вянных убогоньких дачах,  и это уже одно отнимает у старика Со­мова то, что внем было чуть сухо­вато-чиновнического, а также и долю той дворянской спеси, которая жила в этом дальнемпотомке та­тарских царевичей”, — писал в своих воспоминаниях о Сомове пре­красный художник, историк искус­ства, близкий друг Сомова Алек­сандр Бенуа. Он говорил дальше о том, что сила жизни в этом порт­рете такова, что если долго в него всматриваться, то начинает мере­щиться, будто слышишь запах си­гары в руках Андрея Ивановича.
“Виртуоз, ничего не скажешь, — бурчал Репин, придирчиво вгляды­ваясь в портрет. — И ведь может, шельмец, просто да ясно!”
Но вот проходит дня два-три, Ре­пин смотрит новые работы сомовские - умиротворенности как не бывало: он сердится, топает нога­ми, кричит: опять пачкотня, ох погубит, негодник, свой талант вы­крутасами!
А Сомов, улыбаясь, в который раз пытается объяснить: “Однажды в детстве сквозь сон, а может быть, это и был сон, я слышал, как кто-то из гостей отца говорил: “Вы замечали, как вечер уходит в ночь? Уловить этот миг, — не в этом ли сила мастера, худож­ника?” Слова эти не дают мне по­коя”.
Не принимал, не хотел понять Репин мучительных исканий своего ученика. Слишком далеки они бы­ли друг от друга, слишком чужды друг другу - они жили в разных эпохах... Передвижничество пере­живало свой самый сильный и жестокий кризис. Тогда, на заре сво­ей жизни, в 1855—1860-х годах, ранние, первые передвижники были героями дня, честными и принци­пиальными,  бескомпромиссными... Их искусство питалось, жило борь­бой против угнетения, против ущем­ления человеческих прав, человече­ского  достоинства... Обостренное чувство времени всегда поддержива­ло творчество передвижников. Но время менялось... В искусстве про­исходит перестановка сил, меняется угол отражения жизни... Они изме­ниться не могли, и живописьихлишилась жизненных сил: сюжеты превратились в схемы. Когда-то мощное направление переродилось в “декорирующий реализм”. Новым художникам хотелось писать рус­ских, тех же русских людей, кото­рые жили согласно с честью и умерли с чистой совестью перед отечеством...  Новые   художники мечтали о красоте. Россия мрачнела. Убийство пер­вого марта 1881 года Александ­ра 2-го, разгром народничества, наступала   жесточайшая   реакция, “в сердцах царили сон и мгла”.
Не случайна запись в дневнике Ключевского: “Современная мысль до того изогнулась и извертелась, что стала похожа на старую балет­ную плясунью, которая, приподняв подол, еще может выделывать за­мысловатые и непристойные фи­гуры, но ходить прямо, твердо и просто уже не в состоянии… Русская интеллигенция скоро по­чувствует себя в положении продавщицы конфет голодным лю­дям ”. Как ответ на мрачное, скорб­ное время - желание   чистоты, красоты... Даже сдержанный, всег­да скупой на слова Валентин Серов пишет невесте: “В нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего отрад­ного. Я хочу, хочу отрадного и бу­ду писать только отрадное”.
Одни искали спасения  в мире сказок, легенд — вспомните карти­ны Врубеля; Левитан искал забве­ния в тишине и нежности пейза­жей; Нестеров погружался в тайны религиозного чувства;   Рябушкин восхищается яркостью и простотой древнерусского быта;  Серов нас­лаждался гармонией  прекрасных, благородных лиц...
“Я с большим удовольствием си­жу один и с ошибками выколачи­ваю на рояле какую-нибудь старин­ную чепуху, — писал К. Сомов в одном из своих писем. — За пос­леднее время чрезвычайно мне нравится идеально красивая музы­ка Баха... Это божественно... Недо­статок собственного исполнения я добавляю в воображении, какими угодно флейтами, гобоями, декора­циями”.
Мир грез. Мир Сомова напоми­нает театр:   таинственный плющ укрывает беседки, грот, заросший густым диким виноградом, тихий фонтан,  тяжелые душные розы... Все ждет знака. Легкий взмах ди­рижерской палочки, и жизнь нача­лась: на аккуратных газонах ожи­ли яркие мячи, в аллеях слышен шорох нарядных платьев. Спек­такль идет своим чередом. На сце­не смеются и плачут, любят и рев­нуют, ждут и провожают.
   И весь этот праздничный мир он населяет прекрасными женщинами и благородными мужчинами. Сомо­ву все нравится в них: изысканные наряды, грациозные, томные дви­жения, замысловатые прически — “галантный осьмнадцатый век” бу­доражит его воображение, и письма его как будто бы о том же:
“Боже мой, как я люблю эту эпоху, пол­ную такой жизнерадостности, столь изящную даже в своей развращен­ности, столь вкусную даже в своей гнили”.  Хотелось писать жизнь в тончай­ших оттенках ее, хотелось найти “нечто определенное в этой неопределенности”. “Нам нужно то, мимо чего наши отцы проезжали в закрытых каре­тах, нетерпеливые, терзаемые ску­кой. Где они открывали рот, что­бы зевнуть, мы открываем глаза, чтобы смотреть...”
Но чем больше вглядываешься в “счастливые” картины и пейзажи Сомова, тем тревожнее становится на сердце. Отчего так? Ведь дамы безмятежны,  кавалеры учтивы и смелы, прелестная нить интриг за­манчиво манит. Отчего же так грустно смотреть   на чарующий, обольстительный карнавал? Мы вглядываемся, вслушиваемся в этот спектакль и неожиданно за­мечаем под ярким гримом настоя­щие горькие слезы, а удар картон­ной шпаги оказывается смертель­ным.
Вспоминается одно сравнение...
Вы никогда не замечали в порт­ретах Левицкого, Рокотова, Борови­ковского какую-то едва уловимую, странную робость в лицах, какую-то особенную, тонкую усмешку губ? Вы не чувствовали надломленности, страха в их глазах?  Как знать, может быть, в портретах этих - смятение эпохи?
Сомов проник в интимную сущ­ность века фижм и пудры, и его картины — едкий, разрушительный анализ  восемнадцатого столетия. Его “ретроспективные   мечтания” не возрождение  художественной культуры блистательных екатери­нинских времен, а осуждениеих, высказанное так решительно, так мудро, как не сказали бы и сотни книг. Но Сомов при всем старин­ное убранстве своих картин остает­ся острым современным художником, его “ушедший мир” созвучен с настроениями сомовской эпохи, излом души его героев отразил из­лом души  современных Сомову людей.
Та извращенность, та мрачная пе­чаль, та настороженность, духовная надрывность, едва угадывавшаяся в Левицком,  Рокотове,  Боровиков­ском, в картинах Сомова обна­жилась с нестерпимой болью и чет­костью.
Насмешка в тех портретах, спрятанная в уголках губ, у Сомова изогнула рот  не то чувственной спазмой, не то гримасой боли. Сомовские очаровательные дамы и ка­валеры — призраки, играющие в живых людей.
“Беспокойство, ирония, куколь­ная театральность мира, комедия эротизма,   пестрота маскарадных уродцев, неверный свет фейервер­ков и радуг — вдруг мрачные про­валы в смерть, колдовство: череп, скрытый под тряпками и цветами, мертвенность и жуткость любезных улыбок...О, как невесел этот га­лантный Сомов!   Какое ужасное зеркало подносит он смеющемуся празднику”, — писал в одной из первых статей, посвященных Сомо­ву, его близкий друг, поэт Михаил Кузьмин.

„Жизнь идет волшебным, тайным чередом"

 Осенью 1894 года Сомов познако­мился с Елизаветой Мартыновой...
Он впервые увидел ее на студен­ческой вечеринке. Он сидел у окна с блокнотом, медленно пил чай и рисовал... Потом весело взглянул на озорных разбушевавшихся студен­тов и увидел около рояля новую гостью — маленькую, хрупкую, с огромными глазами. Это была кап­ризная, коварная Лизонька Марты­нова, сводившая с ума весь Петер­бург. Сомов не сводил с нее глаз. На следующее утро он позвонил, в дверь ее квартиры. Она открыла. Он стоял смущенный с огромным букетом белых роз: “Вы позволите писать вас?   Вы позволите?!” — И глаза утонули в радости.

Дама в голубом (Портрет художницы Е. М. Мартыновой). 1897-1900

Они стали неразлучны. Он дарил ей мир, полный красок, стихов, музыки, белых ночей. И каждый взгляд его, как взмах кисти: как вы прекрасны! Как я благодарен вам!
Три года он был переполнен ею. Ему казалось, что ближе ее нет ни­кого, и поверял ей свои мечты, тре­воги, тайны. Иногда он приходил грустный, отрешенный: “Такие дивные при­ходили сны ко мне сегодня. Я бо­юсь забыть - записываю, хочу по­том нарисовать их... Представьте: вечереет, старинная зала, окно рас­крыто и среди этой пустоты, одино­чества, холода комнат и вещей — девушка... светлая, нежная. Вы ве­рите, что в домах живут воспомина­ния, мечты,   несбывшиеся жела­ния... чья-то жизнь? Как мне хоте­лось бы написать такую картину. Я назвал бы ее “Эхо ушедших вре­мен”.
А на другой день прибежит бод­рый, энергичный, полный сил: “Как хочется рисовать Пушкина! Какой у него всеобъемлющий, яс­ный, трезвый ум, какая веселость, какая приятная ирония, какая культурность... И чего он только не знает и... не читал”   Потом, чуть помедлив, вытащит из папки ри­сунки: “Пробую рисовать “Графа Нулина”. Интересно, сказать невоз­можно, но трудно очень. Я знаю, как надо рисовать. Боже мой, какой бы из меня вышел ри­совальщик, художник, если бы я писал так, как я мечтаю! Мне хоте­лось бы стать Энгром... Ну, уж если не Энгром, - смеялся Сомов, - то хотя бы маленьким пальцем на его ноге”. Жажда ясности, правдивости, вы­сокого мастерства не дает Сомову покоя. Часами он простаивал в Эр­митаже перед картинами  блиста­тельного рисовальщика Энгра, вгля­дывался в рисунки своего любимого Федотова — он пытается постиг­нуть тайну мастерства, простоты, ему хочется выведать секреты “все­сильного бога деталей”.
Он ищет новые составы красок. Следуя древним рецептам, собирает на берегу реки разноцветные ка­мешки, растираетих, настаивает в диковинных растворах, - чтоб сия­ли ярче; он купает свои акварели в горячей воде с мылом, чтобы они дольше сохраняли нежность и све­жесть красок...
Портрет Лизоньки он не спешил закончить - ему хотелось вгля­деться в мельчайшие  изменения милых черт, и ему все было важно: и как ветер растрепал пряди волос, и как небрежен взмах рук, и как сердитые морщинки собираются у губ. Иногда он не рисовал месяцами. Он просто смотрел на нее: как она смеется, читает, грустит...
“Вы, пожалуйста, не обращайте на меня внимания... Занимайтесь своими делами - разрешите мне смотреть на вас”. Она смеялась: “Константин Андреевич, вы не портрет пишете, а сражение при Аустерлице”. И тогда Сомов рассказывал ей свою любимую историю.
Флобер писал “Мадам Бовари”. Работа шла медленно, каждая стра­ница длилась и длилась... Флобер часто откладывал работу и шел в маленькую часовню. Долго стоял там и, как только солнце заходило и начинало темнеть, он возвращал­ся.
И как-то в письме к Луизе Колле он написал: “Знаешь, чем я за­нимался третьего дня после обеда? Я смотрел на пол старой часовни сквозь цветные стекла — мне это нужно для одной из страниц моей “Бовари”. Умение вглядываться, не спешить — привилегия мастера. И как хочется научиться этому ис­кусству медлить... Быть художни­ком - значит расти, подобно дере­ву, которое не подгоняет свои соки, не боится, что лето не наступит”.
Иногда много дней подряд он не отходил от мольберта. Лизонька ус­тавала позировать — шесть часов подряд сидеть и не шевелиться — действительно   трудно выдержать. Однажды она взбунтовалась. Сомов подошел к ней и дал маленькое ручное зеркало: посмотрите, сколь­ко оттенков вы видите на своем виске?  Лизонька внимательно пригляде­лась: чуть розоватый, чуть желто­ватый, оттенка два-три, наверное...
Сомов засмеялся и сказал, что многие забывают и не видят: ви­сок - одна из самых трудных ча­стей лица и для живописца, и для скульптора, и даже старые мастера не всегда справлялись с ним. Для того чтобы написать висок,  ему нужно, по меньшей мере, уловить де­сять оттенков:  “Если я этого не сделаю, то вместо живой кожи по­лучу мертвую кожу перчатки”.
Портрет окончен так же неожи­данно, как и был начат. Она долго смотрела на него, потом подошла к Сомову и сказала: “Не продавайте его, пожалуйста. Оставьте портрет у себя, сожгите его, подарите, но не продавайте...” Она умерла осенью от чахотки.
“Случилось мне быть в Москве. Москва — с ее старыми и косыми улочками, с милым говором врас­тяжку, с колокольным звоном, сы­тым запахом черного хлеба и  сухарей. С утра до ночи я но­силась по музеям, театрам. И ко­нечно, прежде всего, в Третьяков­скую галерею” — так вспоминала свой приезд в Москву писательница Ямщикова, подписывавшая свои книги мужской фамилией Алтаев. Она близко знала Лизоньку Марты­нову, училась вместе с ней, дружи­ла... “В одном из залов я увидела работу Сомова   “Дама в голубом платье”, подареннуюим Третьяков­ке. Я не могла отвести глаз от это­го полотна. Передо мной была Ли­за, но не та, которую я знала ког­да-то в рисовальной школе, может быть, даже подурневшая, утратив­шая былую самоуверенность и со­знание победительницы   жизни. Здесь жизнь победила...”
Что сделал художник с этим ли­цом, с этими когда-то сияющими торжеством глазами? Как сумел вы­тащить на свет глубоко запрятанную печаль и боль, горечь неудовлетворенности? Как сумел передать это нежное и вместе с тем болезненное выражение губ и глаз? И разве эта Лиза, утратившая свежесть юности, не была в  тысячу раз прекраснее той юной, которая кружила головы?
Сомов уехал в деревню. Молчал. Бродил по заросшим тропинкам ста­ринного парка... “Ты можешь поду­мать, что я умер, но нет, я жив и только лентяй. Внутри — пустота. Я живу, ем, сплю, толстею, но зачем и когда я найду самого себя и чем я кончу, не знаю, и не могу успокоиться. Ты меня, конечно, станешь, сотни раз обвинять в том, что я сам ви­новат и что все происходит от того, что я сижу один, не поехал в Па­риж. Ты будешь, конечно, прав, но, главное, это ведь сама внутренность человека. Пересели меня сейчас в Париж, а тебя сюда, в место, где можно с наслаждением работать, и я буду продолжать киснуть там, а ты жить и тормошиться по-прежне­му здесь. Вот что”. Горькое, отча­янное письмо написал Сомов своему ближайшему, вернейшему другу Александру Бенуа. Потери, неуда­чи, разочарования, казалось, скова­ли его, желания заледенели.
Но время шло. Жизнь манила, и снова были встречи, путешествия, работа...
И вот он уже с удовольствием пи­шет своей приятельнице художнице Анне Остроумовой: “Работать начал. Мотивов без­дна, но все пока трудно уловить. Весна идет большими шагами, все меняется, пока кропаешь. Кроме то­го, как всегда, я все примериваюсь, не могу привыкнуть работать без отчаяния и с верой в свои силы. Сколько я помню, каждую весну у меня три-четыре недели проходят в ощупывании каком-то, в сплошных неудачах, в тоске от бессилия пе­ред прелестью природы”. И сколько снова проектов, планов, желаний...

Мир искусства

  А теперь давайте вернемся в гим­назию Мая, в класс, где учился Со­мов, к его одноклассникам. Дружбе с ними останется Сомов верен до конца дней своих, они останутся в самые тяжелые годы самыми вер­ными, самыми любимыми.
Их объединяло то, что каждыйиз них считал делом и смыслом своей жизни, — любовь к искусству, же­лание делиться знаниями, жажда просветительской  деятельности. В  гимназии  они  организовали “Общество  самообразования” и с удовольствием собирались дома у Бенуа в конце недели, читали друг другу свои “научные” работы по истории искусства, литературы,му­зыки. Они взрослели, а их “вечера” продолжались; разговоры, споры становились   серьезнее,   острее, глубже...Наих глазах менялась художе­ственная структура мира, идеалы, принципы эстетики, и им хотелось остановить, задержать это фанта­стическое мгновение, рассказать о нем...  Вы понимаете, что они не могли не создать журнал.
“Ты уже знаешь от Кости (Сомо­ва), что я весь в проектах. Один грандиознее другого. Теперь проек­тирую... журнал, в котором думаю объединить всю нашу художествен­ную жизнь”.   (Из письма С. Дягилева к А. Бенуа.)
18 марта 1898 года был подписан издательский договор. Издатели: княгиня М. Тенишева и С. Мамон­тов, редактор — С. Дягилев. Как полагается, на счастье была разби­та бутылка шампанского, и новый журнал “Мир искусства” принялся за работу...
Каждый вторник в Петербурге, на Литейной, 45, в квартире Сергея Дягилева собирались “мирискусни­ки”... Художник Лев Бакст, или, как его любовно называли, Левуш­ка, веселый, всегда добродушный и всегда   влюбленный,  музыкант Альфред Нурок, похожий на героев Гофмана: высокий, тощий, лысый, с глазами беспомощными и нежны­ми, Валентин Нувель, музыкальный критик, он был похож на шампан­ское, которое все время играет и искрится, скромный, деликатный и необыкновенно талантливый Евге­ний Лансере, всегда подтянутый, изысканный Дмитрий Философ, ис­торик, эстет, философ, Мстислав Добужинский... и конечно же, Кон­стантин Сомов и Александр Бенуа.
Темы, планы, идеи не успевали сменять друг друга.
Я читаю письма, дневники, вос­поминания Добужинского, Лансере, Бенуа... Иногда мне кажется, будто я тоже слышуих голоса. Простите мне эту маленькую вольность... но мне кажется, слышится... Решитель­ный, деловитый, энергичный Бенуа:
- “Действовать нужно решительно и смело, без малейшего компромис­са. Не гнушаться старины и быть беспощадным ко всякой сорной тра­ве, хотя бы и модной и даже спо­собной доставить шумный успех. Объявить гонение и смерть дека­дентству как таковому”.
- “Ну, положим, что все хорошее как раз и считается у нас декадент­ством”, — вздыхает Сомов.
- “Я, разумеется, говорю про ис­тинное декадентство, — горячится Бенуа, — то, которое грозит ги­белью всей культуре”.
И снова Сомов говорит спокойно и твердо:
- “Журнал будет иметь смысл только тогда,, когда в нем будет вы­рабатываться просвещение и самое широкое восприятие прекрасного...”
Вот что главное — просвещение...
Для Сомова журнал, как и всякое другое дело, имеет смысл только в том случае, когда есть возможность просвещать умы и сердца людей, действовать на общество “умствен­ной силой”. Не случайно в его днев­никах часто встречается коротко расшифрованное: “Просвещение — просветлять умы, отдавать свет ума и сердца”.
Десять тысяч экземпляров — ти­раж “Мира искусства”,  журнала для избранных. Но что такое из­бранные? Те, кому небезразлична жизнь искусства, движение искус­ства, его поиски — избранные, то есть единомышленники, с которы­ми можно говорить откровенно, искренне... Такая  аудитория устраи­вала Сомова.
Прошло много лет, и вот в отде­ле редкой книги Российской Государственной библиотеки  тоненькие, изящные вы­пуски “Мира искусства”. Время по­гасило споры, и с каким наслажде­нием мы сегодня  перелистываем журналы: какой добрый, празднич­ный мир дарят они нам. Они иска­ли, вглядывались, вслушивались в мир искусства, - они все замечали, все успевали и предлагали три­буну своего журнала всему смело­му, талантливому, думающему.
Журнал открыл русской публике мрачный гений Эдварда Мунка, та­инственную недоговоренность  Пюви де Шаванна, нереальность Беклина, светлый мир импрессионистов, виртуозность Дега. Но не только ис­кусство Запада открывал “Мир ис­кусства” — русская публика удив­лялась и незнакомому древнему русскому искусству; с глубочай­шим волнением, уважением, трепе­том рассказывал журнал о высо­кой живописи Андрея Рублева, о светлых, радостных фресках Диони­сия, об озорстве расписного рус­ского лубка. Журнал первый встал на защиту памятников   старины,   истории, культуры.
Современная жизнь русского искусства, его поиски всегда были в центре внимания журнала... Целые номера были Посвящены творчеству Врубеля (это в то время, когда все критики, все журналы называли Врубеля несчастным безумцем и не­умелым дилетантом в живописи), Левитану, Серову. “Мир искусства” с восторгом приветствовал новую работу Ильи Репина - “Портрет  графа Льва Толстого”.
Как много можно было бы гово­рить о журнале, сколько удоволь­ствия доставляют статьи его, посвя­щенные философии, истории, лите­ратуре... Придет время, и истори­ки, искусствоведы посвятят боль­шие исследования этим небольшим статьям. Придет время. Мы же не будем слишком увлекаться, и вер­немся к Сомову, к его журнально­му творчеству.
Сомова всегда волновал и притя­гивал к себе театр, он мечтал о те­атре, придумывал чудесные занаве­сы, декорации к любимым спек­таклям. Но все эти чудные фанта­зии так я оставались лишь вымыс­лом, игрой воображения. И вот в журнале он увидел возможность свои театральные страсти оживить. Он открыл для себя книжную графику. Обложка книги, титуль­ный лист, шрифт, виньетки, иллю­страции — тот же театр, та же де­корация. Открываешь книгу - как будто открываешь театральный за­навес: какая-то новая судьба, новая история, мысль ждет тебя. Каждая страница — новое действие драмы.    

                                                 „Снежный ветер"

“Собравшиеся на товарищеский обед участники выставки “Союза русских художников” не могли не откликнуться на тот призыв к ос­вобождению,   который   пронесся над всей Россией, и пришли к сле­дующему заключению: жизненно, только свободное искусство, радостно только свободное творчество. Мы не можем не чувствовать себя солидарными с теми представителями русского общества, которые мужественно и стойко борются за  освобождение России”. 
  И подписи:   И. Билибин, Е. Лансере, Л. Бакст, И. Грабарь, А. Бенуа, В. Серов, К. Сомов...
Такие далекие от политики, от общественной жизни  люди сочли своим долгом публично объявить свою позицию, свое отношение к ходу современной жизни. Кто мог знать, что всего через несколько дней, 9 января 1905 го­да, жизнь повернется так резко и судьба их круто изменится. Крова­вое воскресенье... Помимо их воли жизнь заставилаих совершать известные политические поступки.
Сомов запишет в своем дневни­ке: “Как можно познать самого се­бя? Только в действии, но никак не в созерцании. Старайся исполнять свой долг, и ты сразу узнаешь, что у тебя за душой. Но что есть долг? То, чего требует насущный день”.
Валентин Серов выходит из со­става Академии художеств: “Как главнокомандующий петербургски­ми войсками, в этой безвинной крови повинен и президент акаде­мии — великий князь Владимир Александрович”.
Н. Римский-Корсаков будет уво­лен из состава профессоров консер­ватории: он поддержал демонстра­цию студентов, возмущенных кро­вавой расправой.
Сомов категорически отказывает­ся баллотироваться в действитель­ные члены Академии художеств - быть близким ко двору не желаю. Он отказывается писать портрет на­следника и императрицы.
“Дорогой друг, Шура! Постара­юсь рассказать тебе о моей психике в настоящее время... Я потому не могу всей душойи, главное, ка­ким-нибудь делом отдаться револю­ционному движению, охватившему Россию, что я прежде всего влюб­лен в Красоту и ей одной хочу слу­жить. Я индивидуалист, весь мир вертится около моего “я” и его узо­сти. В то же время я не боюсь происходящего, наоборот, насколь­ко я могу выйти из моего “я”, не­годовать или восхищаться, я восхи­щаюсь каждой новой победой рево­люции, не сомневаюсь в ее добре, зная, что она выведет нас не в про­пасть, а к жизни”.
Сомов работает, как никогда мно­го: портреты современников — он хочет запечатлеть лица людей, пе­реживающих невероятно трудное время,  свидетелей поворота исто­рии — он рисует Александра Бло­ка, Добужинского, Михаила Кузь­мина, Евгения Лансере... Вгляди­тесь в эти лица - им предстоит много пережить и много вынести, они готовы к испытаниям, и они су­меют в самые трудные годы сохра­нить мужество, человеческое досто­инство, верность своим идеалам — вглядитесь в эти лица, лица рус­ской интеллигенции начала века.
- “Сегодня мне пятьдесят. Начал писать картину. Ночью не мог дол­го заснуть - думал о новых кар­тинах, а их в голове у меня сочинилось сразу так много, что боюсь забыть... в моем воображении они казались мне прекрасными: осенний пейзаж, листья... потом — се­рое небо,  стая птиц...  Паоло и Франческа, полуодетые, лежат об­нявшись... Полет ведьм с чертями”.
- “Видел в первый раз чудесное се­верное сияние: все небо было в светло-розовых и светло-зеленых полосах,  которые быстро меняли свою форму и место”.
И уже нельзя оторваться от мел­ко исписанных листков дневника - хочется читать дальше и дальше, погружаться в ту его далекую жизнь...
- “Пошел к Кустодиеву. Шел час. По дороге любовался видом Петер­бурга. Свиицово-чернильное небо и вода, а все здания ярко освещены солнцем... Красивая радуга.
У Кустодиева  слушал феноме­нального пианиста Митю Шостако­вича, изумительно игравшего и свои уже совершенные сочинения, и трудные вещи Листа, Шопена, Рахманинова, Генделя.
Возвращался домой и опять лю­бовался поразительными красками города, откуда-то луч заходящего солнца фантастически освещал ок­на, как будто горевшие пожаром, и потом все залило розовым светом”.
Красивая светская жизнь... Кар­тины, выставки, музыка, театры — все было бы так легко и красиво, если бы не подписи; восемнадцатый год, девятнадцатый год, двадцатый год... Голодные, страшные годы раз­рухи, войны. Да, была кровь, была нищета, но было и другое — ра­дость, наслаждение жизнью, искус­ством, желание узнавать — все это осталось в дневнике Сомова. Он пи­сал его, закутанный в тулуп, в шерстяные платки: квартира не топилась зимой - не было дров, во­ды... Иногда удавалось взять про­пуск в Дом искусства: там время от времени устраивались обеды для писателей, художников, музыкан­тов. Пшенная каша,  морковный чай, по праздникам сахар — пир­шество!
После обеда расходились: кто работать, кто на выставки, в театр. И театры, и музеи, и консер­ватория действовали,   работали, ждали зрителей... надо было сохра­нить в себе умение наслаждаться красотой.
В квартирах Дома искусств рабо­тали. Всеволод Рождественский, задыха­ясь от астмы, писал о морском вет­ре, о сильных, здоровых, загорелых моряках. Его сосед Александр Грин, потуже запахнувшись в старое драное паль­то, придумывал очаровательную историю Ассоль.  По ступенькам парадной лестницы спускался то­щий, замерзший Осип Мандельштам и бормотал стихи...                                 

Кахетинское густое
Хорошов подвале пить,—
Там в прохладе, там- в покое
Пейте вдоволь, пейте двое,
Одному не надо пить!

 Сомов, нагрузив санки пайком - картошкой и буханкой хлеба - шел к себе в холодную мастерскую и, потирая озябшие пальцы, рисо­вал - нежную сирень, тончайшую паутину дождя, разноцветный фей­ерверк. Он вернулся к тому, что так любил рисовать когда-то очень дав­но, в молодости,  ему захотелось вернуть то состояние счастья, уве­ренности, бездумного наслаждения.
Рисовали, писали, мечтали о ра­дости, чтобы не забыть ее, чтобы не поддаться унынию, печали, отчая­нию. Чтобы красотой, как живой водой, напоить усталых, измучен­ных, огрубевших, голодных и му­жественных людей. И Сомов был убежден: это единственный способ выжить, ибо, если сумеет человек сохранить,  сберечь в душе своей уменье   наслаждаться   прекрас­ным, — не сможет огрубеть, зачер­стветь душа его...
- “Начал учить испанский язык... Обидно, если помру и не прочитаю в подлиннике Сервантеса. Мне ка­жется, иллюзия, будто человек ве­чен, дает ему возможность жить, мечтать, работать и совершенство­ваться до самых старых годов”.
Искусство спасает нас от старо­сти и от дряхлости, ибо всякая ис­тинная радость и возможность про­гресса в человечестве зависят от умения преклоняться, а всякое не­счастье и низость коренятся в при­вычке к презрению. Они, чудаки поэты, понимали эту великую истину.
“Теперь мы все мучаемся от хо­лода, голода. Работаю и заверну­тый и закутанный, как на улице, — пишет Сомов, — но все же очень много работаю и благодарю судьбу, что могу без помех заниматься своим искусством”.    
Прошло много лет. Прах Сомова покоится на маленьком парижском кладбище. Картины его в лучших музеях мира, они живут и радуют. И как справедливы, оказались сло­ва Александра Бенуа,  сказанные им в первой статье о художнике: “Настанет время, и Сомов займет наверняка подобающее ему место ценнейшего для всех художников — к тому же художника, в котором чарующее русское начало чудесным образом сплетено с общечеловече­ским. Поэзия Сомова окажется для всех понятной, близкой и дорогой, подобно тому, как постепенно по­знается всем миром общечеловече­ская ценность Пушкина и Чайков­ского”.­

Ирина Кленская
Журнал «Сельская молодежь», 1900 г.
 

Художник К. Сомов в Силламяэ

  В поселке Силламяэ провел лето 1900 года известный русский ху­дожник Константин Андреевич Сомов (1869—1939). По свое­му творческому почерку его был типичный представитель художественного направления, пропагандируемого журналом «Мир искусства». В это твор­ческое объединение, образовав­шееся вокруг журнала, входи­ли соученики и ближайшие друзья К. Сомова: А. Н. Бе­ну а, Л. С. Бакст (Розенберг), Е. Е. Лансере, И. Я. Билибин, М. Добужинский и другие. От членов этого кружка его отли­чало лишь то, что он никогда не выступал в ка­честве театрального декора­тора. Это был художник ретро­спективного искусства, его не интересовала современность, он больше тяготел к XVIII и на­чалу XIX столетий. Его пейза­жи представляют собой идиллические картинки из жизни того романтического времени, где ей? фоне лугов и английских парков фланируют прекрасные дамы и галантные кавалеры. Они, эти пейзажи, больше на­поминают работы учеников А. Венецианова, нежели произ­ведения И. Шишкина, А. Сав­расова, А. Васнецова или В. Серова. Даже портреты его современников ассоциируются с русскими и английскими аква­релями XVIII и первой полови­ны XIXв.
А эту особенность кри­тик В. В. Стасов отно­сил К. Сомова к дека­дентам, а его произведения считал «невинными детскими ша­лостями». Сходную оценку жи­вописи сына давал его отец, историк искусства Сомов-стар­ший, называя ее «умышленным картавым младенческим лепе­том». И. Е. Репин, считая К. Сомова, своего ученика, «способным юношей», однако не раз упрекал его за «дет­скую глупость в красках», ко­торую тот, по его мнению, на­пускал на себя. И все они ошибались. Более прозорливым оказался художник А. Н. Бе­нуа, увидевший в манере свое­го друга, находившегося в самом начале своего творческого пути, не напускную искусствен­ность, а «историческое прозре­ние», умение передать прошлое путем воскрешения чувств и поведения людей описываемой эпохи...
Дачное местечко Силламяэ, расположенное на Нарвском взморье, К. Сомов выбрал для своего отдыха не случайно: здесь часто проводил летний сезон его старший брат Алек­сандр своей семьей. На семей­ном совете весной 1900 года было решено лето провести опять в Силламяэ. Александр предложил брату поехать вме­сте с ним, и тот согласился. Ху­дожник приехал сюда в конце мая и оставался здесь до сере­дины августа. Он восторгается красивыми пейзажами Нарвского взморья и о своих впе­чатлениях сообщает родным и друзьям. 26 мая он пишет сво­ей сестре Анне Андреевне Михайловой: «...Тебе бы очень понравились Силламяги, ты ведь любишь и понимаешь при­роду, здесь большое разнообра­зие пейзажа, море, обрывы, зелень лиственная, славные ро­щи у самого моря; песку на пляже хотя и мало, и много камней, зато очень красиво и можно идти вдоль моря по боль­шой полосе травы... воздух здесь... необычайный, но часто дует сильный ветер и холодно, но это ничего, потому что все здоровы, не кашляют и дети загорели уже... Здесь много еще полей... со стадами коров и баранов, что очень ласкает взор и баюкаетт; есть еще Чер­ная речка с берегами, поросши­ми ветлами...» (Силламяги, 26 мая 1900 г.)
 В письме к другу, ху­дожнице А.П. Остроу­мовой, К.Сомов сообща­ет: «...Я в очень хорошем месте, на берегу моря, недалеко за Нарвой... Живу я с семьей брата в комнатке-гробике с сельским видом из окна...» В другом письме, посланном А. Остроумовой из Силламяэ уже на исходе лета, художник, как бы подытоживая свое пре­бывание на Нарвском взморье, пишет, что «природа здесь пре­лестна, почти аркадийская».

Осмеянный поцелуй. 1908

В Силламяэ художник много и плодотворно работал. Это видно из его письма к А. Остро­умовой от 5 июня 1900 года: «Работать начал уже давно, но мало сделал, хотя старался сделать много. Мотивов безд­на, но все пока трудно уловить. Весна идет большущими шага­ми, все меняется, пока кропа­ешь. Кроме того, как всегда, я вовсе примериваюсь, не могу привыкнуть работать без отчая­ния и с верой в свои силы...» Здесь он написал несколько значительных пейзажей и мно­го натурных этюдов, на основе которых  в начале 900-х годов был создан один из лучших его пейзажных циклов (в технике масляной живописи). К ним от­носятся картины «Роща на бе­регу моря» (хранится в Госудаственном Русском музее),

«Долина речки» (хранится в Государственной картин­ной галерее Армянской ССР),
«Пашня» (хранится в Саратов­ском художественном музее им. А. Н. Радищева),

«Перед заходом солнца» (хранится в Государственном Русском музее),

«Весна на берегу моря» (хранится в Государственной Третьяковской галерее) и дру­гие. Среди них своим совершен­ством и декоративностью в ком­позиции, цвете и рисунке вы­деляются полотна «Вечерние тени»,

«Роща на берегу моря», «Пашня», «Весна на берегу моря».
Отдых и плодотворная работа К. Сомова были омрачены вызовом на военные сборы, что сильно взволновало и расстроило его. Свою боль и возмущение он изливает в письме к А. Остроу­мовой: «...Никогда лето не бы­ло у меня так испорчено, как нынешнее: на днях я еду для отбывания ненавистной мне службы. О, рабство! Не при­надлежишь себе! Быть вещью на подлейшее из подлейших дел! Это мне мешает теперь работать, я совсем не могу ус­покоиться и не клокотать внут­ри себя от ярости и злобы. На мне как бы отвратительный на­рыв, не дающий покой почти никогда...»

Интерьер на даче Павловых. 1899 г.

Этюды и рисунки, написан­ные художником на Нарвском взморье, долго служили ему натурным материалом при соз­дании пейзажных произведений, так как в годы первой революции в России и мировой войны он не выезжал на дачу и не общался с природой. И даже в трудном 1917 году, как это видно из его дневника, он пользовался своими силламяэскими этюдами и зарисовками. Вот эта дневниковая запись: «...Днем работал над картиной 1900 года «Силламяги». Пере­писал небо, сделал на нем ра­дугу, ее сделал слишком яр­кой, но в общем из темного неприятного этюда вышла кар­тина — типичный Сомов»...
В революции 1905-1917 гг. К. Сомов не участвовал, но к револю­ционному движению относился с сочувствием, так как не одоб­рял антинародные действия ца­ря и его правительства. Враж­дебному отношению художни­ка к царской семье способст­вовало и то обстоятельство, что две его родственницы, учитель­ницы Нина и Валентина Сомо­вы, в 1903 году были аресто­ваны за политическую пропа­ганду и высланы в ссылку в Архангельскую губернию. Что­бы облегчить их участь, ху­дожник помогал им чем мог: писал теплые письма, посылал деньги и посылки,
О его симпатиях и антипати­ях в тот период хорошо видно из письма к А. Н. Бенуа: «...Я потому не могу всей душой и, главное, каким-нибудь делом отдаться революционному движению, охватившему Россию, что я прежде всего безумно влюблен в красоту и ей хочет­ся служить. 'Но в то же время... я восхищаюсь каждой новой победой революции, не сомне­ваюсь в ее добре, зная, что она выведет нас не в пропасть, а к жизни. Я слишком ненави­жу!?? Я ненавижу все прошлое России. Сделано ли было ди­настией и правительством у нас что-нибудь благородное, чест­ное, истинно мудрое хотя бы за сотню лет по отношению к своему народу? Ведь нет же! Вообще я никогда не любил «князей»...»
И все-таки художник ответил делом на революционные события 1905 года, также каки его друзья из «Мира искус­ства». А. Бенуа, например, соз­дал свои лучшие, полные драматизма иллюстрации к поэме А.С. Пушкина «Мерный всад­ник», А. М. Добужинский, Е. Лансере и И. Билибин на­писали блестящие сатирические произведения, развенчивающие пороки царского самодержавия. Сочувствие К, Сомова револю­ционному движению выразилось в создании в годы революции и после нее серии блестящих портретов прогрессивных дея­телей русской культуры, среди которых мастерским исполнени­ем и сходством с оригиналами выделялись портреты поэтов А. Блока, Вяч. Иванова, М. Кузмина, художников Е. Лансере, Е. Званцевой, М. Добужинского, меценатки Е. Носовой, коллекционерки Г. Гиршман. Порт­рет Е. Носовой вызвал поляр­ные рецензии. И. Грабарь и И. Остроухов дали ему резко отрицательную оценку. Худож­ник М. Нестеров, наоборот, считал его «истинным шедев­ром» и писал своему другу А. Турышну, что это произве­дение «проникновенно, сдер­жанно-благородно, мастерски законченно». Он сравнивал это полотно с работами Левицкого и Крамского.
К. Сомов с радостью воспринял весть о падении самодержавия и лояльно отнесся к социалистической ре­волюции, хотя советская власть национализировала его дом и денежные сбережения в банке. Он никогда не жалел об этом и стоически переносил послевоенные трудности вместе со своим народом, не переставая трудиться. В 1923 году его послали полпредом от ленинград­ских художников с Русской выставкой в США. Выставкав Америке имела большой успех. особенно понравились амери­канцам произведения В. Васнецова, В. Серова, М. Нестерова, К. Сомова и И. Грабаря. Из этой блестящей плеяды художников известный американский критик К. Бринтон выделяет работы К. Сомова, которые нравятся ему за их интимность, ретроспективность и мастерст­во исполнения.
По истечении срока действия выставки К. Сомов не вернулся на родину и навсегда остал­ся за границей, во Франции. В эмигрантский период жизни художник не создал ничего оригинального. Можно отметить лишь серию портретов близких ему людей — Е. К. и В. А. Со­мовых, Т. Брайкевич, С. Рах­манинова и его жены, Б. Снежкковского, М. Лукьянова и других.

Е. КРИВОШЕЕВ, кандидат исторических наук.
Фоторепродукция В. Чехомова.
Силламяэский вестник, 1 февраля, 1990 г.

 Ссылки:

1. Галерея  Константина Сомова         
2. Константин Сомов. Биография, галерея работ, переписка, аудио и ведеоматериалы
3. Константин Сомов. Биография, летопись

Современники о К. Сомове:

1. А. Бенуа
2. С. Яремич
3. В. Пика

 
Лес. 1900


Летний пейзаж. 1900